Много художников жило в России, а мало
кто был так знаменит, как Шишкин. Больше всего на свете любил изображать
леса, реки, деревья... Все вместе это называется «пейзаж». И почти
всегда на его картинах светило яркое солнце, сияло голубое небо,
зеленела трава. Любил он, чтобы все было красивое, сильное, здоровое.
Он
и сам был такой — широкоплечий, с кудрявыми волосами и бородой, с
большими сильными руками. Кажется, ему этими руками только бы топор или
молот большой держать. А он как возьмёт карандашик — его и не видно в
толстых пальцах — да как станет листочки, корешки да веточки
вырисовывать — глаз не оторвёшь!
Среди долины ровныя... (1883 г.)Шумят на его картинах сосновые рощи, волнуется золотая рожь, шелестят листвой могучие дубы. Кто ни посмотрит — залюбуется. Широка, просторна, нарядна, богата наша земля. Живи, да радуйся!
Вот пошёл однажды Шишкин в лес посмотреть, как всегда, на всякие маленькие и большие чудеса: на деревья-великаны, цветы, да разных лесных обитателей. То мухомор уж больно красивый нарисует, то ствол еловый, весь мхом заросший, то травку какую-нибудь кудрявую углядит и сейчас же на карандаш.
Шёл-шёл, и не заметил, как забрёл в глухую непролазную чащу.
Лесной пейзаж с цаплями (1870 г.)Вдруг видит: впереди просвет. Глянул Шишкин сквозь ветки, да и обомлел! Кувыркаются на полянке, на поваленных стволах, три медвежонка. Карабкаются вверх, рычат, друг друга покусывают, а если свалятся и ударятся побольнее, то начинают жалобно пищать — ну совсем, как ребятишки.
Стоит Шишкин, любуется, пошевелиться
боится, чтобы не спугнуть лесных шалунов. И вдруг кто-то ему на плечо
словно руку тяжёлую положил. Оглянулся Шишкин и аж присел от
неожиданности — стоит позади него громадная медведица. И подобралась-то
ведь как тихонько, он и не услышал. «Ну, — думает, — пропал, брат
Шишкин, конец тебе пришёл».
Сосновый бор (1895 г.)
А медведица-то вдруг наклонилась и... говорит ему толстым голосом:
— Это ты, чей же будешь? Как звать-величать прикажешь?
— Ив-ван Ив-ванович, — только и смог прошептать Шишкин.
— Ну а меня Марья Михайловна зовут, —
как ни в чем ни бывало рычит медведица. — Я, братец, тебя уж давненько
знаю. Сколько раз видала, как ты наш лес, деревья и цветы на бумагу
переносишь, и они у тебя как живые. Человек ты, видать, не злой, не
охотник, а то я бы тебя к своим медвежатам и на сто шагов не подпустила.
Не как другие-прочие по лесу ходишь: костров не жжёшь, малой ветки зря
не сломаешь. Не иначе, ты тоже наш, лесной, будешь?
Пейзаж с фигурой (1872 г.)
— Ну, лесной не лесной, а лес люблю, — говорит Шишкин.
— И чей же ты сын, кто твой батюшка?
— Купец он, из Елабуги, — отвечает Шишкин, а сам себя за руку щиплет: уж не снится ли ему весь этот разговор?
— А-а-а. — кивнула медведица. — Знаю я те места. А чего ж ты-то сам в купцы не подался?
— Да не вышел из меня купец, — засмеялся
Шишкин. — Не торговый я, знать, человек. Все меня обманывали. Батюшка
смотрел-смотрел, да и махнул на меня рукой. Езжай, мол, куда хошь,
видно, не судьба тебе наследником моего дела стать. И поехал я в Москву
на художника учиться.
— А долго ли по этой части учиться-то надо?
— До-о-лго, — махнул рукой Шишкин. — Много лет. Да и не все, кто учится, потом художниками настоящими становятся.
— А в других-то краях бывал? — спрашивает опять медведица.
Видно, делать-то ей особенно нечего, вот и решила она с интересным человеком потолковать.
Лес вечером (1868-1869 гг.)
— Бывал, как же, — говорит Шишкин. — В
разных странах чего только ни повидал, а такого простора да красоты, как
у нас, нигде не нашёл.
И уж совсем было хотел ввернуть, что его
недавно «царём леса» в газете назвали, да вовремя язык прикусил:
брякнешь этак при медведице, так, пожалуй, и греха не оберёшься —
небось, она сама себя лесной царицей считает. Да и по праву — нет в лесу
никого старше да сильнее ее.
— Что, хороши у меня детки? — спрашивает медведица.
— Куда уж лучше, — улыбнулся художник.
— Вот и я говорю: таких медвежат на всем
свете не сыщешь. Вон какие здоровенькие да пригоженькие. Слышь-ко, Иван
Иванович, нарисуй мне на память моих детушек. Уж больно быстро растут —
не успеешь оглянуться, а их уже и след простыл, взрослыми медведями
стали, в лес ушли. Встретишь — и не узнаешь. Нарисуй, а? А уж я тебе за
это самые укромные места в лесу покажу, где мёда да малины
видимо-невидимо, туда тебе ни за что самому не добраться.
Заросший пруд у опушки леса. Сиверская (1883 г.)
— Да не умею я людей да зверюшек рисовать, — испугался Шишкин. — Вот честное слово, не умею!
— Ты мне тут голову пустыми словами не
забивай! — осерчала медведица. — Умеешь рисовать, так и не скромничай! А
то я тебя сейчас как ударю — из тебя и дух вон!
Видит Шишкин — дело плохо. Надо что-нибудь придумывать.
— Да ведь у меня тут ничего, кроме
карандаша-то, и нет, — развёл он руками. — А у медвежат твоих, смотри,
глазки черные, шёрстка бурая, подпалинки светлые, язычки розовые. И
хочется, чтобы деревья зелёные были, чтобы солнышко золотилось.
Карандашом так-то не сделаешь. Отпусти ты меня домой, Марья Михайловна!
Там у меня краски разноцветные есть, я большую картину напишу, да и тебя
с детьми туда вставлю.
— И все меня с детишками увидят?
— Ну конечно! — отвечает Шишкин.
— А ведь мне-то все равно ничего не останется на память, — сообразила Марья Михайловна.
— Зато ее много людей увидят. Увидят,
улыбнутся на твоих детушек, а там, может, и не выстрелят лишний раз в
лесу, пожалеют вас, лесных жителей.
Пейзаж с мостиком
— Ишь ты! — усмехнулась медведица. — А не обманешь?
— Честное человеческое слово! —
торжественно пообещал художник. — Да я тебе потом маленькую картиночку с
неё сделаю и вот сюда на полянку принесу.
— Ну, смотри, — погрозила медведица. —
Не привыкла я вам, людям, доверять, да уж попробую, так и быть, поверю
разок. Запомнил ты моих детушек?
Кивнул головой Шишкин, а на самом деле
эти мишутки для него, что цыплята, все одинаковы. Нужно много времени,
чтобы каждого рассмотреть, нрав-характер распознать.
— Ну, ступай, — молвила медведица.— Поглядим, какое такое ваше слово человеческое.
Утро в сосновом лесу (1889 г.)Обрадовался Шишкин, но виду не показал. Поклонился с достоинством и пошёл себе спокойно, не торопясь. А как домой вернулся, стал думать, что же теперь делать? Нехорошо ведь честное слово нарушать, даже если дал его лесному зверю. Да и какой же это простой зверь Марья Михайловна, коли по-человечески, как мы с вами, разговаривает?
И начал Шишкин новую картину писать. Большущий холст взял да всё, что в тот день видел, на картине изобразил: и лес дремучий, и сосновые стволы с корнями вывернутые, и, кажется, даже сам лесной воздух, на смоле да на травах настоянный.
Все,
как живое, вышло, все есть — но медвежата не получаются! Что-то
похожее, конечно, выходит — вроде игрушечных плюшевых мишек, а вот
таких, каких видел, — весёлых, живых, озорных лесных детишек — написать
не получается. Да и Марью Михайловну не запомнил он со страху — так,
что-то огромное, зубастое да лохматое.
Константин Аполлонович Савицкий (1844-1905), российский художник, академик живописи
Пришёл тут в гости к Шишкину его друг,
художник Савицкий Константин Аполлонович. Увидел он, как Шишкин
бьётся-мучается, да решил другу помочь.
— Я, — говорит, — тебе этих медведей за
милую душу нарисую, и никакая Марья Михайловна в жизни не догадается. Ты
подумай, она что, в зеркало, что ли, смотрится? Да и медвежат у неё
каждый год по двое, по трое. Растут быстро, она их, поди, тоже не
больно-то помнит. Главное, чтобы медведи, как живые, вышли, а для этого
надо на них как следует посмотреть, неважно, где, да хоть бы и в цирке.
Сказано — сделано.
Получилась картина на славу. Сделал
Шишкин маленькую копию, отнёс на поляну да и оставил на том самом месте,
где с медведицей-то говорил. Пришёл дня через два — картинки нет, а кто
уж ее взял, Марья Михайловна, или грибник какой — неведомо.
Через несколько месяцев оказался Шишкин как-то в компании охотников. Начались всякие охотничьи рассказы, а один вдруг и говорит:
Иван
Иванович Шишкин (1832-1898), русский художник-пейзажист, живописец,
рисовальщик, гравёр-аквафортист. Портрет кисти Ивана Николаевича
Крамского (1873 г.)
— Слышь-ка, художник, какой у нас случай
чудной вышел. Обложили мы недавно медвежью берлогу, собак натравили,
стали зверя из берлоги выгонять. Шум, гам, лай, медведь рычит, а
выходить не хочет. А потом, ты только послушай, высунул он осторожно из
берлоги огромную лапу, а в лапе той, не поверишь, картинка! И на ней
медведица с медвежатами в лесу изображены летом.
— Да что ты! — поразился Шишкин. — Это
же ведь моя картина была! И медведица та — моя знакомая. Неужели у вас
рука поднялись в неё выстрелить?
— Ну что ж мы, совсем, что ли, никакого
понятия не имеем, — обиделся охотник. — Видим, зверь не простой, собак
отозвали, ружья стволами вниз повесили, «выходи!», кричим. И вылезла
огромадная медведица, видно, старая уж, но ещё могучая. К груди картинку
прижимает и медленно так в сторону, в лес уходит. А потом поклонилась
вроде, и слышь, Иван Иванович, ведь она как будто нам «спасибо» сказала.
Я так точно слышал, что она по-человечески нас поблагодарила, а вот
приятель мой говорит, что почудилось мне. Не знаешь, кто прав-то из нас?
— Не знаю, — улыбнулся в усы Шишкин. —
Медведь — он зверь не простой. Всякое бывает. — Головой помотал, и
добавил про себя: «Значит, и впрямь помогла ей моя картиночка. Ну и
дела!»
А картина эта, что Шишкин с Савицким написали, знаменитая стала. Вот какая слава Шишкину да Марье Михайловне выпала.
Текст Галины ВетровойИсточник
